Сказка о русской игрушке
Содержание
Евгений Евтушенко
«Сказка о русской игрушке»
По разграбленным сёлам
шла Орда на рысях,
приторочивши к сёдлам
русокосый ясак.
Как под тёмной водою
молодая ветла,
Русь была под Ордою,
Русь почти не была.
Но однажды, – как будто
все колчаны без стрел, –
удалившийся в юрту
хан Батый захмурел.
От бараньего сала,
от лоснящихся жён
что-то в нём угасало –
это чувствовал он.
И со взглядом потухшим
хан сидел, одинок,
на сафьянных подушках,
сжавшись, будто хорёк.
Хан сопел, иступлённой
скукотою томясь,
и бродяжку с торбёнкой
ввёл угодник толмач.
В горсть набравши урюка,
колыхнув животом,
«Кто такой?» – хан угрюмо
ткнул в бродяжку перстом.
Тот вздохнул («Божья матерь,
то Батый, то князья…»):
«Дел игрушечных мастер
Ванька Сидоров я».
Из холстин дыроватых
в той торбёнке своей
стал вынать деревянных
медведей и курей.
И в руках баловался
потешатель сердец –
с шебутной балалайкой
скоморох-дергунец.
Но, в игрушки вникая,
умудрённый, как змий,
на матрёшек вниманье
обратил хан Батый.
И с тоской первобытной
хан подумал в тот миг,
скольких здесь перебил он,
а постичь не постиг.
В мужичках скоморошных,
простоватых на вид,
как матрёшка в матрёшке,
тайна в тайне сидит.
Озираясь трусливо,
буркнул хан толмачу:
«Все игрушки тоскливы.
Посмешнее хочу.
Пусть он, рваная нечисть,
этой ночью не спит
и особое нечто
для меня сочинит».
Хан добавил, икнувши:
«Перстень дам и коня,
но чтоб эта игрушка
просветлила меня!»
Думал Ванька про волю,
про судьбу про свою
и кивнул головою:
«Сочиню. Просветлю».
Шмыгал носом он грустно,
но явился в свой срок:
«Сочинил я игрушку.
Ванькой-встанькой нарёк».
На кошме не кичливо
встал простецкий, не злой,
но дразняще качливый
мужичок удалой.
Хан прижал его пальцем
и ладонью помог.
Ванька-встанька попался,
Ванька-встанька прилёг.
Хан свой палец отдёрнул.
Но силён, хоть и мал,
Ванька-встанька задорно
снова на ноги встал.
Хан игрушку с размаха
вмял в кошму сапогом
и, злобея от страха,
заклинал шепотком.
Но, держась за бока,
Ванька-встанька вдруг вынырнул
из-под носка!
Хан попятился грузно,
Русь и русских кляня:
«Да, уж эта игрушка
просветлила меня…»
Хана страхом шатало,
и велел он скорей
от Руси – от шайтана –
повернуть всех коней.
И теперь уж отмаясь,
положённый вповал,
Ванька Сидоров мастер
у дороги лежал.
Он лежал, отсыпался,
руки белые врозь,
василёк между пальцев
натрудившихся рос.
А в пылище прогорклой,
так же мал да удал,
с головёнкою гордой
Ванька-встанька стоял.
Из-под стольких кибиток,
из-под стольких копыт
он вставал неубитый,
только временно сбит.
Опустились туманы
на лугах заливных,
и ушли басурманы,
будто не было их.
Ну, а Ванька остался,
как остался народ.
И душа Ваньки-встаньки
в каждом русском живёт.
Мы – народ ванек-встанек.
нас не Бог уберёг!
Нас давили, пластали
столько всяких сапог!
Они знали, мы – ваньки,
нас хотели покласть,
а о том, что мы встаньки,
забывали, платясь.
Мы – народ ванек-встанек.
Мы встаём – так всерьёз.
Мы от бед не устанем,
не поляжем от слёз…
И смеётся не вмятый,
не затоптанный в грязь
мужичок хитроватый,
чуть пока-чи-ва-ясь…
1992, Москва
Примерно треть того, что из Беларуси привезли на фестиваль, — детская литература. На нее всегда большой спрос. Фото: Сергей Фадеичев/ ТАСС
ЧУВСТВОВАЛ, ЧТО ДРУГОЙ ТАКОЙ ВСТРЕЧИ НЕ БУДЕТ
Ровно год назад поэт открывал прошлый книжный фестиваль. На главной сцене полтора часа читал свои стихи, а потом до самых сумерек раздавал автографы. Несмотря на непогоду, послушать живую легенду пришли сотни людей. Тогда, во время концерта, поэту стало нехорошо — пошла носом кровь. Организаторы и любимая жена Маша уговаривали сделать перерыв или вообще закончить выступление. Но Евтушенко только отмахнулся. «Не обращайте внимания», — бодро сказал он в микрофон и, как ни в чем не бывало, продолжил. Будто чувствовал, что другой такой встречи со зрителями уже не случится.
В этом году выступление на Красной площади должно было стать частью юбилейных торжеств (18 июля Евтушенко исполнилось бы 85 лет. — Ред.). До книжной ярмарки он не дожил всего три месяца, но концерт решили не отменять. Вместо автора его стихи читали друзья и коллеги: поэт Владимир Вишневский, филолог Игорь Волгин, актрисы Дарья Михайлова и Дарья Белоусова, народные артисты России Алексей Шейнин и Валерий Шейман, а также лауреаты детского телепроекта «Синяя птица».
Культура
Писатель Дмитрий Миропольский: Мулявин и Шагал могут вдохновить на новый роман
Одним из хедлайнеров книжного фестиваля в Москве стал автор историко-приключенческого романа «Тайна трех государей»
— Мы дружили с ним больше полувека, — рассказал зрителям Игорь Волгин. — Хорошо помню первое впечатление, когда еще школьником пришел в Литмузей, где должен был выступать Евтушенко. Для тех, кто не поместился в зал, открыли окна — чтобы с улицы можно было слушать. И вот, казалось, его голос летел над Якиманкой. Это был голос времени.
Владимир Вишневский признался, что в юношестве Евтушенко был его кумиром. А позже посвятил ему стихотворение, которое каждый год, ко дню рождения, дополнял новыми строфами:
Я, никого не обижая,
Скажу, смиряя обожанье,
Что — с правом личного ношенья
Как на устах, так и в душе —
Люблю поэта Евтушенко
Я ж с детства бредил: «ЕВТУШЕ…»
ВОССТАНОВИЛ ПО ЕДИНСТВЕННОЙ ЗАПИСИ
Завершился вечер неожиданной премьерой. Известный белорусский певец Петр Елфимов презентовал рок-оперу «Ванька-встанька» на стихи Евтушенко «Сказка о русской игрушке» и музыку Владимира Мулявина. Опера была написана 45 лет назад специально для «Песняров», но в репертуаре не прижилась.
Культура
Экспертный совет премии Союзного государства в области литературы и искусства определился с именами номинантов за 2017 — 2018 годы
Выдвинули семь произведений и тринадцать авторов. Правда, наград всего три. И кому они достанутся, решат в начале следующего года. «СВ» продолжает знакомить с номинантами
— Это произведение я впервые исполнил на концерте к 75-летию Мулявина, — рассказывает Елфимов. — А потом позвонил продюсер юбилейных программ Евтушенко и предложил вновь спеть «Ваньку-встаньку» на его вечере в Кремле 13 июня. Поэт должен был прочесть стихотворение, а я — спеть. Увы, программу пришлось изменить.
— Успели познакомиться с Евтушенко?
— Заочно. С этой оперой связана забавная история. Поэт даже понятия не имел, что она существует — «Песняры» исполняли ее раза два-три. Но незадолго до смерти послушал и, как рассказывали очевидцы, был в восторге.
— Ваша версия отличается от исполнения прославленного ансамбля?
— Не ставил цели кардинально все переписать. По единственной существующей записи полностью восстановил аранжировку «Песняров». Лишь пригласил хороших российских исполнителей — Евгения Егорова и Кирилла Нечаева. Можно сказать, бережно реконструировал оперу.
ЗВЁЗДЫ ГОВОРЯТ
Кто не читал «Войну и мир» — тот не жил
Журналист «СВ» расспросил именитых участников о любимых произведениях.
Писатель Татьяна Устинова:
— Очень люблю Толстого. Считаю, что человек, не прочитавший «Войну и мир», вообще не жил. Еще в списке моих фаворитов — романы «Обрыв» и «Обыкновенная история» Гончарова. У Островского обожаю все, кроме «Грозы». Самая неудачная его пьеса, которую почему-то проходят в школе. Среди современной литературы не пропускаю новинок от Михаила Веллера, Дмитрия Быкова, Александры Марининой, Бориса Акунина. Как говорит мой издатель, есть две страны, где отечественных авторов читают лучше, чем иностранных: Россия и США. Я с ним согласна. Зарубежных писателей хорошо знаю, но все-таки предпочитаю наших.
Фотохудожник, писатель Екатерина Рождественская:
— Могу бесконечно перечитывать «Сто лет одиночества» Маркеса: невозможно разобрать, где настоящая жизнь, а где — фантастика. Еще одна любимая книга — «Парфюмер» Зюскинда. Я ее прочитала в подростковом возрасте и была поражена. Будоражились какие-то участки мозга. Казалось, что вижу слова, чувствую запахи зловонного Парижа.
Писатель Евгений Водолазкин:
— Среди классики любимая книга — «Робинзон Крузо» Дефо, а из современных авторов выделил бы роман «Зулейха открывает глаза» Гузель Яхиной.
СТЕНД БЕЛАРУСИ
«Минск за один день» — инструкция по применени
Издательства из республики привезли в Москву труды по истории и слуцкие пояса из… войлока.
— Не подскажете цену? — указывая на красочный томик сказок, спрашивает молоденькая покупательница.
— Восемь руб… Ой, опять перепутал! Двести пятьдесят — ваших российских, — отвечает один из продавцов.
— Ничего себе, как дешево! — удивляется покупательница. — За такие деньги у нас даже кофе не везде попьешь.
Вот поэтому люди знающие каждый год и приходят на ярмарку — ради белорусского стенда. Здесь и цены радуют глаз, и все, что хочешь: художественная литература, нон-фикшн, учебники, справочники, путеводители, кулинарные сборники… Все книги изданы в 2016 — 2017 годах — свеженькие, с запахом типографской краски.
— В этом году наш павильон посвящен двум важным событиям: Году науки и 500-летию белорусского книгопечатания, — рассказала «СВ» директор крупнейшего минского книжного магазина «Светоч» Елена Бондаренко. — В прошлом году активно разбирали книги по истории Беларуси. На этот раз привезли побольше, чтобы всем хватило. Стабильно хорошо покупают путеводители «Минск за один день».
Было много сувениров — никакого Китая, все ручная работа: магниты, кружки, куклы.
— В прошлом году у всех белорусских продавцов на голове были веночки — покупатели то и дело спрашивали стоимость. Пытались снять с нас эту красоту. Даже неловко было объяснять, что это личные вещи, — со смехом вспоминает Бондаренко. — На этот раз умельцы сплели партию на продажу. А еще у нас есть слуцкие пояса из войлока. Вышиванки раскупили в первые же часы.
Ключевые слова: литературакнигивыставка книг на красной площади
12. Ванька-встанька и идеологические ханы
Партийно-комсомольская бюрократия, став коллективной цензурой нашей поэзии, постепенно эволюционировала до тончайшего понимания каждого поэтического нюанса. Однако повышение читательской квалификации надсмотрщиков означало и повышение надсмотра. Лебедев устроил мне истерику, угадав в стихотворении «Паноптикум в Гамбурге» сатиру на Хрущева и его окружение: «Так-то вы отблагодарили Никиту Сергеевича за его заботу о вас и других молодых писателях». Секретарь ЦК ВЛКСМ Павлов догадался, что один из подтекстов «Сказки о русской игрушке» – это противоборство одинокого художника с идеологическими ханами, и язвительно говорил мне: «Вы что, меня за дурачка принимаете? Разве я не вижу, что ваш ванька-встанька – это не кто иной, как Евтушенко, а заплывший жиром хан – это Никита Сергеевич. И вы еще хотите, чтобы я рекомендовал «Комсомолке» это печатать?» Уже упоминавшийся редактор, чем-то похожий на акул империализма, разоблачаемых его газетой, попыхивал мне в лицо сигарой: «Я напечатаю вашего «Стеньку Разина», только без строфы: «Ладно, плюйте, плюйте, плюйте – все же радость задарма. Вы всегда плюете, люди, в тех, кто хочет вам добра». Ну зачем называть дружескую партийную критику в ваш адрес плевками?» И все-таки каким-то чудом мне удалось напечатать и «Картинку детства», и «Нефертити», и «Про Тыко Вылку», и «Балладу о штрафном батальоне», где так или иначе был ответ на град оскорблений, когда про меня писали, что я набил «несмываемые синяки предательств».
В 1965 году был первый на моей памяти официальный вечер, посвященный Есенину. Поэзию Есенина долгие годы держали «на отшибе», в школах ее не преподавали, называя «упадочной». Почему так неожиданно решили возвеличить Есенина? Да потому, что ни из Василия Федорова, ни из Егора Исаева, ни из Владимира Фирсова, как ни старались критики, не получалось должного противовеса нашему политическому поколению. Нашу популярность решили сбить, взвинчивая популярность Есенина. Нас, его непохожих, но все-таки кровных наследников, захотели поссорить с ним.
Я предложил «Молодой гвардии» написать две книги для ЖЗЛ – о Маяковском и о Есенине, но мне их не доверили. Есенина начали монополизировать агрессивные шовинисты, литературные охотнорядцы. Я не поверил своим глазам, когда увидел напечатанные черным по белому некоторые имена тех, кто травил Есенина при жизни, на афише есенинского вечера в Колонном зале. Я написал в день выступления гневное и горькое «Письмо к Есенину» и дописывал его в президиуме. Чтобы молодые читатели поняли происхождение строк «Когда румяный комсомольский вождь…», поясню.
Я в то время только что вернулся с армейских сборов на Кавказе. Я был единственный солдат, «необученный, но годный», во всем Союзе писателей. Меня вызвали в ПУР – политуправление армии, которое незадолго до этого пыталось запретить мою песню «Хотят ли русские войны» как демобилизующую (песня была разрешена только сентиментально-волевым решением министра культуры Е. Фурцевой, а впоследствии исполнялась хором Краснознаменного ансамбля Советской армии). Этого в политуправлении тоже не могли простить. Когда меня там спросили, куда я хочу отправиться на трехмесячные сборы для получения офицерского звания, я вспомнил сказку дядюшки Римуса, где хитрый кролик просит лису: «Делай со мной все что хочешь, только не бросай меня в терновый куст!» – и сказал: «Да куда угодно… только не в Грузию…»
Через три дня я получил направление в тбилисскую армейскую газету «Ленинское знамя». Ее главный редактор полковник М. Головастиков, на мое счастье, оказался романтиком армии и поэзии и первое, что сделал, – повез меня на Пушкинский перевал, а потом по разным гарнизонам – читать стихи. Однажды в редакцию позвонили из штаба Закавказского военного округа: «Командующий округом генерал армии Стученко интересуется, не может ли рядовой Евтушенко прийти к нему сегодня вечером на день рождения?» Военной формы я ни разу не надевал, за исключением танкистской, когда любопытства ради участвовал в военных маневрах. Головастиков представил меня к офицерскому званию, но мне его так и не присвоили, а романтичного полковника наказали отставкой. Так что я остался и остаюсь солдатом.
После моего возвращения из армии на очередном пленуме ЦК ВЛКСМ Павлов возмущенно показывал газету Кавказского военного округа, где я был изображен читающим стихи с танка, и кричал: «Еще неизвестно, в какую сторону повернут танки, с которых читал стихи Евтушенко!» Вот в такой атмосфере рождалось мое стихотворение «Письмо к Есенину», прочтенное мной в Колонном зале на есенинском вечере для «партийного актива города Москвы». Телевидение тогда было технически неумелое, и почти все передачи были прямые. Но где-то на середине моего стихотворения на всех экранах СССР заплясало: «Передача прервана по техническим причинам». С того случая все прямые литературные передачи отменили. Стихотворение «Письмо к Есенину» было растиражировано самиздатом, думаю, не в десятках, а в сотнях тысяч копий. Уже через несколько дней я получал читательские поздравления с этим стихотворением из самых-самых «медвежьих углов», с кораблей, находящихся в далеком плавании. Кажется, я был первым человеком, нашедшим для кровавых лет сталинщины четкое, простое определение: «война с народом». «Какие стройки, спутники в стране, но потеряли мы в пути неровном и двадцать миллионов на войне, и миллионы на войне с народом». Напечатать это стихотворение мне удалось лишь через 22 года. Но зато не было ни одного человека нашего поколения, который не знал бы «Письма к Есенину». Говорят, что Павлов планировался на должность секретаря ЦК по идеологии после Ильичева, но Суслов якобы сказал: «Человек с такой пощечиной, как стихотворение Евтушенко, не может быть секретарем по идеологии». Павлова «бросили» на спорт, а затем отправили за границу – сначала в Монголию, потом в Бирму. Словом, он должен был ненавидеть меня, ибо я сломал ему карьеру. Однажды мы случайно встретились с ним на новогоднем вечере в ЦДЛ – он сидел за одним столиком с певицей Майей Кристалинской. Вид у него был какой-то затравленный – вид человека, ожидающего, что его каждую минуту кто-нибудь может оскорбить. Мы столкнулись в курилке, и вдруг он, неожиданно для меня, сказал, что я был прав в своем стихотворении. В 1968 году, когда бирманские власти не давали мне визы, наш посол в Бирме Павлов послал мне приглашение быть его гостем. В этом случае визу обязаны были предоставить.
Я согласился. В Рангун я прилетел поздней ночью из Вьетнама. Еще из-за стойки паспортного контроля я увидел Павлова. В его руках были цветы, а в глазах просматривалась напряженность, которую не удавалось прикрыть улыбкой. Некоторые посольские работники с плохо скрываемым нехорошим любопытством наблюдали, что же произойдет во время нашей встречи. Поняв всю двусмысленность этой ситуации, я первый сделал шаг к Павлову, и мы по-дружески обнялись. Он вел себя по отношению ко мне безукоризненно во время всего моего пребывания в Бирме. Однажды за ужином я спросил, кто его заставил напечатать фельетон про меня в «Комсомолке», и вдруг получил ошарашивший меня ответ: «Никто. Я сам. Был момент, когда я потерял голову от власти. Когда часто разговариваешь по вертушке, когда на твоем столе все время высится кипа бумаг с надписью «Совершенно секретно» – нелегко не проникнуться самомнением. Об этом мне, правда, никто не говорил, за исключением одного человека. Это был мой отец. Ну что же, твое стихотворение было мне серьезным уроком».
В отличие от долгого пути к читателю «Письма к Есенину», чудом проскочила сквозь цензуру «Баллада о браконьерстве», в которой я проклял узкие ячейки браконьерских сетей идеологии, о которые раздирает свои жабры и гибнет попавшаяся в сети молодь. Это стихотворение с огромным резонансом было переведено во всех социалистических странах, за исключением ГДР и в то время Китая, но, конечно, не могло быть понято с той же степенью остроты в странах нетоталитарных. «Карликовые березы» (написано в 1966 году) – метафорический монолог русской интеллигенции – были напечатаны на первой полосе венгерской «Непсабадшаг», а у нас – долгое время нигде, кроме моей иркутской книжки «Я сибирской породы» (1971). Руководству издательства здорово влетело от Главлита, и стихотворение было включено во всесоюзный «черный список». Мне удалось опубликовать его в Москве только в трехтомнике 1987 года, как, впрочем, и «Балладу о разбеге» из той же сибирской книжки, где в бегстве одомашненного лебеденка из квартиры завмага усмотрели апологию эмиграции писателей. Редактор моего однотомника «Идут белые снеги» (1969) Л. Красноглядова подарила мне любовно переплетенную рабочими типографии «Красный пролетарий» книжечку, составленную ими из 12 стихов, выброшенных Главлитом из книги. А надпись Красноглядовой на книге была такая: «Моему лебеденку». В том же однотомнике в стихотворении «Зачем ты так?» Главлит заставил меня заменить строчки «И все тревожней год от году кричат, проламывая мрак, душа – душе, народ – народу: Зачем ты так? Зачем ты так?» на более мягкое «душа – душе сквозь непогоду». Боялись ассоциаций с нашим вторжением в Чехословакию – тем более что я написал в 1968 году протест брежневскому правительству. В первой публикации стихотворения «Итальянские слезы» («Новый мир», 1966) Главлит потребовал замены строчки «по-немецки овчарки рычали на отечественных поводках» и некоторых других строк. Пришлось заменить на «угрюмо овчарки рычали». Но даже в правленом виде цензура с тупым постоянством выбрасывала это стихотворение как «лагерное» из всех моих книг, и второй раз его удалось напечатать лишь через 21 год.
Стихотворение «Сенегальская баллада» – о моей собственной любви – я много лет никак не мог напечатать без уводящей в сторону врезки «Рассказ моего друга-поэта из Южно-Африканского союза, полюбившего на Сенегальском фестивале белую американскую девушку ирландского происхождения». Такой врезкой приходилось прикрываться не только от цензуры, но и от нашего читательского ханжества. Точно так же мне пришлось зашифровать стихотворение «От желания к желанью», назвав его «монологом американского молодожена», да еще и опустив веселую строфу: «Любите друг друга под душем, любите друг друга под душем, любите друг друга под душем в дарованный Господом час, как будто стоите под медом, как будто стоите под медом, как будто стоите под медом, усталость смывающим с вас».
Порой цензура принимала маниакальный характер – им виделось то, что мне даже не мерещилось. В октябре 1964 года я прочел по телевидению стихотворение «Качка», после чего разразился страшный скандал – заподозрили мой намек на только что произошедшее снятие Хрущева и на общее состояние социализма. Стихотворение мной было написано 22 августа 1964 года о качке в Баренцевом море, и в момент написания я ни о каком Хрущеве и думать не думал. Жирный редакторский карандаш подчеркнул в рукописи книги «Катер связи» невинные лирические строчки: «И глядели девочки на свечи и в неверном пламени дрожащем видели загадочные встречи, слышали заманчивые речи». На полях рядом с последней строчкой, ничего общего не имеющей с политикой, было написано с тремя (!!!) восклицательными знаками: «Это что – намек на октябрьский пленум ЦК?» В 1974 году еще тогда не перестроившийся редактор «Октября» Ананьев снял из 11-го номера мое стихотворение «Плач по брату», ссылаясь на то, что его не пропускает цензура, узревшая там плач по высланному Солженицыну. Я пожаловался на цензуру в ЦК – иногда это помогало. В моем присутствии помощник Демичева позвонил главлитовскому начальству. Те заявили, что они моего стихотворения не снимали, его снял сам Ананьев, да еще и повозмущались – то ли ханжески, то ли искренне – теми редакторами, которые ссылаются на цензуру, а на самом деле все сами снимают.
«Письмо в Париж» (1966), посвященное Георгию Адамовичу, цензура снимала раз десять – негоже советскому поэту воспевать какого-то эмигранта. Удалось его опубликовать лишь через 22 года. Слава богу, что Георгий Викторович успел его прочесть незадолго до своей кончины. 18 раз цензура снимала из различных журналов и сборников одно из моих самых любимых стихотворений – «В ста верстах» – о крестьянках, которых невесть за что сослали невесть куда, вот они и вообразили, что это был плен, только «свой». Альберт Беляев, работавший тогда в отделе культуры ЦК, посоветовал мне заменить выражение старух о плене на слово «чужой» вместо «свой»: «А в каком плену, бабусь, в германском, что ль?» – «У чужом, касатик милый, у чужом». Я скрепя сердце согласился. Но это не помогло – главный цензор СССР тов. Романов, лично занимавшийся мной, не поставил своего штампа. По совету Беляева я пошел к секретарю ЦК КПСС по идеологии М. Зимянину. Он был откровенен. «Вы всю коллективизацию показываете как преступный абсурд, – сказал он мне. – Но разве можно перечеркивать целый период жизни государства? Без коллективизации мы бы не выиграли войну с немцами. Конечно, в коллективизации были свои ошибки, перегибы. Даже Сталин это признавал… Но у вас же тут художественный образ, обобщение! Да еще и написано сильно». Зимянин, который лично относился ко мне весьма неплохо, тем не менее весьма часто и весьма легко впадал в ярость по поводу всего того, что я пишу и делаю. В 1980 году на встрече с учащимися ВПШ он напал на мое стихотворение «Директор хозяйственного магазина», обвиняя меня в том, что я призываю народ к погромам магазинов. Особенную ярость Зимянина вызвала моя невинная статья о Монголии в «Лайфе», на которую ему, очевидно, нажаловались цеденбаловские подручные. Его почему-то трясло от слова «Лайф». Когда я пришел к нему жаловаться на то, что цензура сняла из «Крокодила» мое сатирическое стихотворение «Приключения мысли», то, читая его в моем присутствии, он от возмущения мной несколько раз вскакивал со стула, крича: «Это издевательство над всей советской жизнью, над нашим строем!» При начале перестройки Зимянин несколько раз впадал в истерики – так, он буквально бесновался перед Съездом писателей СССР, перед пленумом СП РСФСР, полутребуя-полуупрашивая писателей не упоминать еще не напечатанный тогда роман «Дети Арбата» Рыбакова, который он сам называл антисоветским. Зимянин не замечал, что с каждым днем он все больше и больше становится анахронизмом. Его трагедия была в том, что, будучи субъективно честным человеком, в силу своей запрограммированности на так называемую идеологическую борьбу он превратился в разновидность верного Руслана – лагерной овчарки из повести Владимова, которую учили брать мертвой хваткой всех, кто посмеет выйти из колонны заключенных. Зимянин, как и другие идеологи, был настолько занят надзирательством, что почти не бывал в театрах, и если что-нибудь читал, то только по служебной необходимости.
Однажды он меня неожиданно спросил в редакции «Правды»: «Тут так срабатываешься, что я уже не помню – когда в последний раз стоящую книжку читал. Не посоветуете ли мне что-нибудь почитать?» Я посоветовал ему «Сто лет одиночества». Такие люди, руководя культурой, сами в ней ориентировались еле-еле. Но все-таки была у них культура чтения, правда особого склада. Они понимали силу слова, понимали, как самый вроде бы мягкий подтекст может становиться рычагом исторических перемен.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.
Читать книгу целиком
Поделитесь на страничке
Следующая глава >